при желании может доставить сколько угодно хлопот своим офицерам. Лучше об этом и не думать, помилуй Бог!
Черт с ними с валенками, да шапками. Лишь бы, гады, служили.
И мы служили…
…Но продолжим.
Черпаку-помазку жизни всего-то полгода, он ведь потом превращается в дедушку.
А дедушка – это уже совсем другой крашеный коленкор.
Если черпак в азарте дурном службу тянет, старается, радуется, дурилка, что гусем быть перестал, нормативы сдает, значки мастерства воинского зарабатывает, то дедушка уже жизнь правильно понимает.
Дедушке обрыдло всё хуже сушеной картошки. На рожи шелудивые товарищей своих смотреть противно. Домой хочется, на гражданку. Не прёт его больше со службы.
И вот остывает дедушка. Гусей гонять перестает. Большой фигурный болт рококо вытачивает постепенно, и медленно кладет его на обязанности свои служебные.
Альбом делать начинает.
А ведь всем известно, что если уж человек альбомом дембельским занялся, то видал он всю Красную Армию в чёрном гробу и в белых тапочках. Так сказать, в цветах флага Германии до тридцать пятого года.
После приказа об увольнении в запас дедушка становится дембелем. А дембель – он уже и не солдат вовсе, а йетти какое-то.
Жрёт, спит, мыться ленится, и мыслей у него в голове совсем мало. Думает он только о проездных документах, ну и ещё о бабах. Но пока доживешь до помазка-черпака, дедушки-дембеля, семьсот потов прольешь, семь пар чугунных сапог стопчешь, а уж сколько раз в хобот получишь – и сосчитать нельзя.
Тут понимать службу надо, шарить…
6
…Мы шарящие гуси. Мы врубаемся с полуслова, нам, арлекинам, не нужно полтора раза объяснять.
Мы, это: я – Бабай, Панфил, Джаггер и Чучундра. В роте у нас вообще немало нормальных чуваков, но мы как-то привыкли держаться вместе.
До армии я валял дурака и санитарил в больничке. Мне нечего особенно рассказать о себе.
Панфил – поэт. По крайней мере, он убежден в этом, а мы всегда рады послушать его писанину.
Я, как любой начитанный юноша, иногда тоже пописывал. Панфил всегда снисходительно хвалил мои стихи, но мне самому казалось, что его вирши были как-то повиршистее.
– Ты, Бабай, еще ничего, нормально лепишь, художественно. Но ты давай, это самое, на глагольные рифмы не налегай. И хореем больше, хореем. Ямбом у тебя малость уныло получается, – так говорил мне Панфил и брал в руки убитую нашу, не держащую строй ротную гитару.
Под гриф, чтобы пресечь шатания, был подсунут карандаш. Панфил исполнял «Восьмиклассницу».
– Вот это рифма! – восхищался он. – Послушай: «конфетку ешь», «в кабак конечно»! Это вещь! – а у тебя что? «микроскоп-телескоп», а? Да и у меня, братушка, не лучше, – вдруг самокритично добавлял он, – даже еще и хуже «брат – двоюродный брат». Те мы еще рифмачи а, Бабай?
И бил меня по плечу. А я в ответ бил по плечу его.
– Вас, мудозвонов, в смысле поэтов, легко узнать на пляжу по наплечным синякам, – сказал нам Джаггер.
В ответ Панфил встал в позу нерукотворного памятника и прочитал:
…Отрекитесь от слова «моё».
Позабудьте про светлую грусть.
Жизнь возможности вам даёт.
Пусть немного, черт с ними, пусть!
Я возможности брать не спешил,
Мне везло и без них всегда.
И закон для себя открыл —
Абсолютно все – ерунда!
Жизнь, как чашечка кофе, проста.
Лучше пейте, пока горяч.
Занимайте свои места —
Начинается Главный Матч.
Вот и форварды с криком: Ура!
Лупят мяч – не промажет никто.
Пусть в свои ворота игра —
Каждый сам за себя зато.
Бьют в ворота, друг другу грубя.
Я билет в кулаке держу
И болею сам за себя,
И один на трибунах сижу.
В этой дикой и странной игре
Я лишь в зрители выйти смог.
Пусть я гол не забью. Но мне
Не отдавят бутсами ног…
…Панфил был настоящий работяга. До службы он вкалывал на каком-то железном комбинате, а кроме того играл на ритм-гитаре в рабочем клубе. К тому же у него осталась на гражданке девушка. Он постоянно строчил ей несусветно длинные письма и полагал жениться после армии.
– Поэт должен быть женат многократно, – так объяснял Панфил свою торопливость. – Чем раньше женишься впервые, тем больше раз успеешь жениться потом.
– Ты аморальный тип, – заклеймил его Чучундра. – Женитьба дело серьезное, почти печальное, так даже Гоголь считал. К тому же у меня трое друзей женились. И после свадьбы ни один ни разу не улыбнулся. А с тебя все, как с гуся вода.
– А я и есть гусь, – захохотал довольный Панфил, – и ты, Чучундра, кстати, тоже!
– Ты Пушкина знаешь? – спросил Панфил загадочно.
– Ну?
– Так вот, Чуча (так он ласково звал Чучундру), Пушкин был женат один раз. И к чему его это привело? А Лермонтов вообще не был женат ни разу. И что? Усек закономерность, Чуча?
– А Есенин сколько раз был женат? – коварно поинтересовался Чучундра, – И что? Помогло ему?
– Есенин бухал все время, поэтому и вздернулся, – влез в разговор Джаггер.
Во всех спорах, кроме собственных, он всегда поддерживал Панфила, видимо, из-за родства музыкальных душ.
Джаггер до армии был лабухом. Он, собственно, лабухом и остался, такую натуру не переделать. Где он только не играл в своем Красногорске и был способен изобразить всё, что угодно, от «Поспели вишни» до «Роллингов».
Если бы потребовалось описать Джаггера одним словом, то слово это было бы «кипяток». Соображал он быстро и лихо, а думать никогда и не пытался.
Во время думанья он остывал и прекращал действовать.
…Хорошие гитаристы ценятся в армии. Развлечений особых нет. А Джаггер был музыкантом-универсалом и не просил времени, чтобы подобрать мелодию. Просто играл ее на слух, да и все.
Поэтому Джаггер позволял себе дерзить всем подряд, и обычно ему это как-то сходило с рук. В особо горячие моменты мы с Панфилом утягивали Джаггера в тыл, а Чучундра вежливо объяснял, что тот имел в виду на самом деле, и конфликт разрешался.
Чучундра, постоянно поправлявший тяжелые очки на длинном носу, был самый престарелый и мудрый из нас. Шутка ли – МАИ за плечами. Правда, не весь. Вышибли его, беднягу, с последнего курса.
– Как-то нелепо все получилось, – рассказывал нам Чучундра, – сижу, значит, я на лекции в амфитеатре…
– Где сидишь? – обалдело перебил его Джаггер, – в амфитеатре? Где гладиаторы, что ли?..
– Да нет, – терпеливо продолжил Чучундра, – зал такой, для лекций. Полукруглый. Ряды вниз идут. Ну, как в цирке…
– В цирке я бывал, – удовлетворенно сказал Джаггер.
Чучундра продолжил:
– Так вот. Сижу, слушаю нудятину эту. Со сном борюсь. А на ряд ниже меня, двое активистов через наушники кассетный плейер слушают. Плейер «сони» на минуточку, из «Березки».
– Дык, ясен пень, Москва, столица, как по другому-то, – не унимался Джаггер.
– Конечно, ты-то дома только граммофон с Шаляпиным слушал, – парировал Чучундра и покатил свой рассказ дальше:
– Эй, комсомольцы, говорю, дайте и мне насладиться, что там у вас? Они мне наушники передали, слышу: «Пинк Флойд», «Стенка». Погромче, говорю, сделайте. Сделали. Сижу – наслаждаюсь. И тут смотрю я, лектор наш, профессор Гироскович, на меня посматривает. И посматривает как-то нехорошо. Пристально. Я активистам тихонечко говорю: «Комсомольцы, прикройте-ка меня от этого мудилы. Что-то он на меня вылупился, как жопа на ёжика». То есть, это я думал, что говорю шепотом. Когда в ушах-то «Пинк Флойд»… Короче, я это на всю аудиторию сказал. Весь курс слышал. Мне потом многие руку пожимали, потому что Гироскович на самом деле тот ещё мудила. Одна проблема – мудила с хорошим слухом. В двадцать четыре часа меня приказом по институту шуганули. Правда, с правом восстановления через год.
Ректор, как выяснилось, профессора этого тоже не любил. А вот «Пинк Флойд уважал». Но военком
